Друг мой, студент Безрогов, поэму Ерофеева не читал, но когда приехал в наш студенческий город какой-то интеллектуальный московский театр со спектаклем «Москва-Петушки», в душе Безрогова расцвел жасмин. Наверное, тот же, что цвел в Веничкиной душе по мере приближения к Петушкам. К походу в театр Безрогов начал готовиться за неделю: подшивал жилетку, чистил пиджак, клянчил по комнатам галстуки, но – самое главное – трижды выдержал битву за водку. (А если сказать точнее, то битву он выиграл с третьего раза.) В горбачевские времена очередь за водкой на очередь не походила вовсе (я мучаюсь, ибо все сравнения… глуповаты, что ли…). Японцы, проводившие опыты над людьми, выяснили, что при температуре ниже -40° голые люди, помещенные в термокамеру, сходят с ума и начинают буквально жрать друг друга. В горбачевской очереди за водкой люди (причем одетые) пожирали друг друга при любой температуре, и, естественно, определяющим фактором в этой антропофагии являлась мощность челюстей… Для мрачных фантазеров вроде Босха эта очередь – живая натура, от постоянного созерцания которой атрофируется тот орган, которым фантазируют. Для чувствительных и гордых натур это повод раз пять-шесть застрелиться (и все разы – насмерть). Но если у вас хватит мужества перемочь неизбежность того, что гориллы в каракулевых кепках при любых обстоятельствах возьмут без очереди; если вы сами, смиренно преклонив голову, пропустите вперед боевую группу питекантропов с дубинами; если вы, изнывая душой, вынесете вид старухи, бормочущей в бесконечность о том, что приехала фронтовая подруга и окопные сто грамм – святое дело… Господь пошлет вам последнее испытание – женщину-бульдога… Умирая, я вспомню ее. Если железные лапы механического молоха загребали во чрево живых детей, то ее лапы – наоборот – выгребали из чрева бутылки, и лишь бульдожьи щеки, свисавшие до плеч, вздрагивали в такт движущимся конечностям. Если вы наскребете мужества, не скрючитесь в эмбрион, когда услышите ее громоподобный рык, то Господь вознаградит вас за смирение, труд и пот: вы получите бутылку «Русской».

Студент Безрогов все это вынес трижды. Но зачем, спрашивается, такое старание? Дело в том, что весь путь от Курского вокзала до станции Петушки, путь, вошедший в историю мировой литературы, был в буквальном смысле жизненным путем студента Безрогова.

Родился он в Павловском Посаде, жил в Орехово-Зуеве, где однажды испытал организм на предмет совместимости с местными продуктами питания. На глазах (тех самых, которые «постоянно навыкате») голодной общественности из рабочего общежития Безрогов принялся есть ливерную тушенку. Он, как врач-герой, проводил опыт на себе, убеждая сотоварищей в съедобности продукта и тем самым вселяя в них оптимизм, но от вида внутренностей, покрытых волосами, общественность дружно сблевала… Кроме ливерной тушенки в орехово-зуевских магазинах были ведра, хлеб, маргарин, но это не имело никакого значения, ибо до изобильно-показательной столицы – всего 89 км, там и питались.

А в Петушках, в том самом Веничкином Эдеме, средоточии бытия, – Безрогов впервые познал женщину… Ну, скажите, разве мог он не вздрогнуть, не вострепетать, увидев на афише название «Москва-Петушки»? Спектакль действительно был интеллектуальным – без актов, без антрактов…

В разгар действия, в тот самый момент, когда Веничка Ерофеев – прежде чем перейти от тягостных раздумий к сближению с народом – выяснял, кто спер початую четвертинку, в проходе возник великолепный Безрогов. Поступью командора, держа, как факел, бутылку, добытую из лап женщины-бульдога, он двинулся к сцене. Зрители в партере рисковали заработать косоглазие, одним глазом смотря на сцену, другим – на Безрогова. Они считали, что так и нужно.

– А скажи мне, Митрич, – продекламировал актер, игравший Веничку, подзывая к себе похитителя, – а что ты тут делал, пока я в тамбуре был? Пока я в тамбуре был погружен в свои мысли? В свои мысли о своем чувстве? К любимой женщине? А? Скажи…

Последнюю реплику актер промямлил – как тут не замямлить? Вместо положенного по пьесе слабоумного Митрича перед ним стоял одухотворенный Безрогов с бутылкой. Он пожал актеру руку и, обернувшись к публике, сказал:

– Товарищи, я, конечно, извиняюсь и прошу прощения, но вот тут, на этой сцене, мои земляки из Московской области показывают прекрасный спектакль о моей родине…

Публика рассмеялась.

– К тому же в Петушках у меня тоже была любимая женщина. Она и сейчас есть. Давайте выпьем за это.

И Безрогов приступил к распечатыванию бутылки. И Веничка, постепенно пришедший в себя, помогал ему в этом. По причине отсутствия на пробке язычка распечатывали долго; Безрогов кряхтел и кряхтение его постепенно смешивалось с грохотом, раздававшимся за кулисами. Грохот издавали ботинки режиссера, рвавшегося на сцену. Двое рабочих удерживали его под руки. Сам же Безрогов думал, что режиссер хочет его расцеловать, ибо, когда он обратился к залу («Товарищи, ножа ни у кого нет? или вилки…»), публика разразилась аплодисментами. А пока Безрогов раскланивался, режиссер вырвался из силков и, схватив Безрогова за шиворот, уволок за кулисы. Что было за кулисами, Безрогов не рассказывал. Ночью он пялился на свою жилетку с оторванными пуговицами (в милиции оторвали), вспоминал аплодисменты и думал о тщетности возвышения. Вспоминал бутылку, добытую из ада, и думал о бессмысленности подвига… И глаза его становились «пустыми и выпуклыми», исполнялись духовной мощи, и все им было «Божьей росой» – и сухой закон, и ливерная тушенка, и мор, и смерть…

В.В.Ерофеев – о похмельном синдроме:

«Я пошел через площадь – вернее, не пошел, а повлекся. Два или три раза я останавливался – и застывал на месте, чтобы унять в себе дурноту. Ведь в человеке не одна только физическая сторона; в нем и духовная сторона есть – больше того – есть сторона мистическая, сверхдуховная сторона. Так вот, я каждую минуту ждал, что меня, посреди площади, начнет тошнить со всех трех сторон».

* * *

«Давайте лучше так – давайте почтим минутой молчания два этих смертных часа. Помни, Веничка, об этих часах. В самые восторженные, в самые искрометные дни своей жизни – помни о них. В минуты блаженств и упоений – не забывай о них. Это не должно повториться. Я обращаюсь ко всем родным и близким, ко всем людям доброй воли, я обращаюсь ко всем, чье сердце открыто для поэзии и сострадания:

«Оставьте ваши занятия. Остановитесь вместе со мной, и почтим минутой молчания то, что невыразимо. Если есть у вас под рукой какой-нибудь завалящий гудок – нажмите на этот гудок».

В.В.Ерофеев – о будущем:

«Мое завтра светло. Да. Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?»

В.В.Ерофеев – о женщинах:

«Я был противоречив. С одной стороны, мне нравилось, что у них есть талия, а у нас нет никакой талии, это будило во мне – как бы это назвать? «негу», что ли? – ну да, это будило во мне негу. Но, с другой стороны, ведь они зарезали Марата перочинным ножиком, а Марат был Неподкупен, и резать его не следовало. Это уже убивало всякую негу. С одной стороны, мне, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, то есть они вынуждены мочиться, приседая на корточки, это мне нравилось, это наполняло меня – ну, чем это меня наполняло? Негой, что ли? – ну да, это наполняло меня негой. Но, с другой стороны, ведь они в Ильича из нагана стреляли! Это снова убивало негу: приседать приседай, но зачем в Ильича из нагана стрелять? И было бы смешно после этого говорить о неге…»

Примечания автора для «племени младого, незнакомого» с некоторыми краеугольными камнями советской политграмоты:

Жан Поль Марат (по прозвищу «Неподкупный») – один из вождей Великой французской революции. Убит в собственной ванне одной неуравновешенной особой по имени Шарлотта Корде.

Карл Маркс, отвечая на вопрос, что он больше всего ценит в мужчине и женщине, отметил: «В мужчине – силу, в женщине – слабость».

«Ильича» (имеется в виду В.И. Ленин) тоже пыталась убить женщина – Фанни Каплан. Сделать это ей, однако не удалось. «Ильич» был только ранен.

В.В.Ерофеев – о некоторых аспектах международных отношений:

«Границы нужны для того, чтоб не перепутать нации. У нас, например, стоит пограничник и твердо знает, что граница – это не фикция и не эмблема, потому что по одну сторону границы говорят на русском и больше пьют, а по другую – меньше пьют и говорят на нерусском…

А там? Какие там могут быть границы, если все одинаково пьют и говорят не по-русски! Там, может быть, и рады куда-нибудь поставить пограничника, да просто некуда поставить. Вот и шляются там пограничники без всякого дела, тоскуют и просят прикурить… Так что там на этот счет совершенно свободно. Хочешь ты, например, остановиться в Эболи – пожалуйста, останавливайся в Эболи. Хочешь идти в Каноссу – никто тебе не мешает, иди в Каноссу. Хочешь перейти Рубикон – переходи…»

В.В.Ерофеев – о ситуации на Ближнем Востоке:

«Отбросив стыд и дальние заботы, мы жили исключительно духовной жизнью. Я расширял им кругозор по мере сил, и им очень нравилось, когда я им его расширял: особенно во всем, что касается Израиля и арабов. Тут они были в совершенном восторге – восторге от Израиля, в восторге от арабов, и от Голанских высот в особенности. А Абба Эбан и Моше Даян с языка у них не сходили. Приходят они утром с блядок, например, а один у другого спрашивает: «Ну как? Нинка из 13-ой комнаты даян эбан?» А тот отвечает с самодовольною усмешкою: «Куда ж она, падла, денется? Конечно, даян».

В.В.Ерофеев – о водке и других напитках:

«Вот представьте себе, к примеру: один день, с утра до вечера, вы пьете исключительно белую водку, и ничего больше; а на другой день – исключительно красные вина. В первый день вы к полуночи становитесь как одержимый. Вы к полуночи такой пламенный, что через вас девушки могут прыгать в ночь на Ивана Купала. Вы – как костер – сидите, а они через вас прыгают. И, ясное дело, они все-таки допрыгаются, если вы с утра до ночи пили исключительно белую водку.

А если вы с утра до ночи пили только крепленые красные вина? Да девушки через вас и прыгать не станут в ночь на Ивана Купала. Даже наоборот: сядет девушка в ночь на Ивана Купала, а вы через нее и перепрыгнуть не сумеете, не то что другое чего. Конечно, при условии, что вы с утра до ночи пили только красное!..»

В.В.Ерофеев – о глазах:

«…глубоко спрятанные, хищные и перепуганные глаза – вот какие глаза в мире чистогана...

Зато у моего народа – какие глаза! Они постоянно навыкате, но – никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий, – эти глаза не сморгнут. Им все – божья роса…»

В.В.Ерофеев – о жизни вообще:

«Допустим, так: если тихий человек выпьет семьсот пятьдесят, он сделается буйным и радостным. А если он добавит еще семьсот? – будет он еще буйнее и радостнее? Нет, он опять будет тих. Со стороны покажется даже, что он протрезвел. Но значит ли это, что он протрезвел? Ничуть не бывало: он уже пьян, как свинья, оттого и тих.

Точно так же и я: не менее одиноким я стал в эти тридцать лет, и сердцем не очерствел, – совсем наоборот…

Нет, вот уж теперь – жить и жить! А жить совсем не скучно! Скучно было жить только Николаю Гоголю и царю Соломону. Если уж мы прожили тридцать лет, надо попробовать прожить еще тридцать, да, да. «Человек смертен» – таково мое мнение. Но уж если мы родились – ничего не поделаешь, надо немножко пожить… Жизнь прекрасна – таково мое мнение».