Говорят: «евреи распаивают народ». Обратимся к статистике, и получаем факт, который представляет дело так, что опять рождается сомнение: распаивает ли жид малороссов?

Оказывается, что в великорусских губерниях, где евреи не живут, число судимых за пьянство, равно как и число преступлений, совершенных в пьяном виде, постоянно гораздо более, чем число таких же случаев в черте еврейской оседлости. То же самое представляют и цифры смертных случаев от опойства. Они в великороссийских губерниях чаще, чем за Днепром, Вилиею и Вислой. И так стало это не теперь, а точно так исстари было.

Возьмем те времена, когда еще не было публицистов, а были только проповедники, и не было повода нарекать на жидов за растление русского народа пьянством. Развертываем дошедшие до нас творения св. Кирилла Туровского в XII веке, и что же слышим: святой муж говорит уже увещательные слова против великого на Руси пьянства; обращаемся к другому русскому святому, – опять тоже Кириллу (Белозерскому), и этот со слезами проповедует русским уняться от «превеликого пьянства», и, к сожалению, слово высокого старца не имеет успеха. Святость его не одолевает хмельного загула, и Кирилл делает краткую, но ужасную отметку:

«Люди ся пропивают, и души гибнут».

Ужасно, но жид в том нимало не повинен. «История церкви» (митрополита Макария, проф. Голубинского и Знаменского), равно как и «История кабаков в России» (Прыжова) представляют длинный ряд свидетельств, как неустанно духовенство старалось остановить своим словом пьянство великорусского народа, но никогда в этом не успевало. Напротив, случались еще и такие беды, что сами гасильники загорались… «Стоглав» встретил уже надобность постановлять, чтобы «священнический и иноческий чин в корчмы не входили, не упивались и не лаяли». Так духовенство, обязанное учить народ словом и примером, само подпало общему обвинению в «пьянственном оскотении»… Об этом говорят живая речь народа, его песни, его сказки и присловья и, наконец, «Стоглав» и другие исторические материалы о лицах белого и черного духовенства, которые были извергаемы или отдаваемы под начало в монастыри. Пьяницы духовного чина прибывали в монастыри в столь большом количестве, что северные обители протестовали наконец против такого насыла и молили начальство избавить их от распойных попов и иноков, которые служат вредным примером для монахов, из числа коих им являлись усердные последователи и с ними вместе убегали. Явление – ужасное, но, к несчастию, слишком достоверно засвидетельствованное для того, чтобы в нем возможно было сомневаться. Во все это время жидов тут не было, и как св. Кирилл Белозерский, так и знатные иностранцы, посетившие Россию при Грозном и при Алексее Михайловиче, относили русское распойство прямо к вине народного невежества, – к недостатку чистых вкусов и к плохому усвоению христианства, воспринятому только в одной внешности. Перенесение обвинения в народном распойстве на евреев принадлежит самому новейшему времени, когда русские, как бы в каком-то отчаянии, стали искать возможности возложить на кого-нибудь вину своей долгой исторической ошибки. Евреи оказались в этом случае удобными; на них уже возложено много обвинений; почему же не возложить еще одного? Это и сделали.

Почин в сочинении такого обвинения на евреев принадлежит русским кабатчикам – «целовальникам», а продолжение – тенденциозным газетчикам, которые ныне часто находятся в смешном и жалком противоречии сами с собою. Они путаются в своих усилиях сказать что-нибудь оригинальное и то представляют русское простонародье отменно умным и чистым и внушают, что оно-то именно будто и в силах дать наилучший тон русской жизни, то вдруг забывают свою роль апологетов и признают это же самое учительное простонародье бессильным противостоять жидовскому приглашению пропить у него в шинке за стойкою весь свой светлый ум и последние животы.

Блажен, кто может находить в этом смысл и логику, но справедливый и беспристрастный человек здесь видит только одно суетливое мечтание и пустое разглагольствие, которое дало один видный исторический результат: разграбление евреев. Результат этот, вовсе нежеланный правительству, был, однако, приятен некоторым тенденциозным писателям, приявшим на свою часть если не поддерживать погромы, то по крайней мере, извинять их с точки зрения какой-то народной Немезиды.

* * *

Из многих обвинений против евреев, однако, справедливо то, что евреи в черте своей оседлости во множестве промышляют шинкарством. Чтобы отвергать это, надо иметь тупость или недобросовестность некоторых пристрастных защитников еврейства. Гораздо важнее для дела – рассмотреть причины этой «склонности евреев» к шинкарству, без которой в России как будто недостало бы своих русских кабатчиков и было бы лучше.

Прежде всего стоит уяснить: какое соотношение представляет число евреев-шинкарей к общему числу евреев ремесленников и промышленников, занимающихся другими делами. Вероятно, если посвятить этому делу много труда, то можно было бы достичь очень любопытных результатов, которые показали бы, что шинкарей много менее, чем слесарей, пекарей и сапожников. Но труд этот будет очень велик, и мы не располагаем нужными для него материалами. К счастию, и здесь, как и в других случаях, простая, беспристрастная наблюдательность дает полную возможность иметь о деле довольно ясные представления.

В любом местечке, где есть пять, шесть шинкарей, – все остальное еврейское население промышляет иными делами; и в этом смысле окольные жители из христиан находят в труде тех евреев значительные удобства не для пьянства. Евреи столярничают, кладут печи, штукатурят, малярят, портняжничают, сапожничают, держат мельницы, пекут булки, куют лошадей, ловят рыбу. О торговле нечего и говорить; враги еврейства утверждают, что «здесь вся торговля в их руках». И это тоже почти правда. Какое же отношение имеют все занятые такими разнообразными делами люди к кабатчикам? Наверно, не иное, как то отношение, какое представляют христиане-кабатчики города Мещовска или Черни к числу прочих обывателей этих городов. Если же в еврейских городках и местечках соотношение это будет даже и другое, т.е. если процент шинкарей здесь выйдет несколько более, то справедливость заставит при этом принять в расчет разность прав и подневольную скученность евреев, при которой иной и рад бы заняться чем иным, но не имеет к тому возможности, ибо в местности, ему дозволенной, есть только один постоянный запрос – на водку.

Христианин не знает этого стеснения, он живет, где хочет, и может легко избрать другое дело, но, однако, и он тоже кабачествует и в этом промысле являет ожесточенную алчность и бессердечие.

Художественная русская литература, до пригнетения ее газетною письменностию, относилась к жизни не только справедливее, но и чутче; и в ней мы встречаем типы таких кабатчиков, перед которыми бледнеет и меркнет вечно осторожный и слабосильный жидок. И это писали не только европейски известные люди из поместного дворянства, но и литераторы, вышедшие сами из русского простонародья (например, Кольцов и Никитин). Им нельзя было не знать настоящее положение дел в русских селах, городах и пригородах, и что же мы встречаем в их известных произведениях? Русский кабатчик, как паук, путает единоверного с ним православного христианина и опутывает его до того, что берет у него в залог свиту с плеч и сапоги с ног; топор из-за пояса и долото с рубанком; гуся в пере и барана в шкуре; сжатый сноп с воза и несжатый урожай на корню…

Поэты и прозаики, изображавшие картины русского распойства, не преувеличивали дела, а, напротив, художественная литература наша не выразила многого, ибо она гнушалась простонародности до Пушкина (в поэзии), до Гоголя (в повествовании) и до Островского (в комедии). А потому вначале в литературе замечался недостаток внимания к сельскому быту, и она впала в ошибочный сентиментализм. Иначе художественная литература отметила бы сцены еще более возмутительные, как, например, старинное пропойство жен и уступку их во временное пользование за вино и брагу, что, как явствует из дел, еще не совсем вывелось и поныне.

История в этом случае строже и справедливее. Несмотря на все русское небрежение к этой науке, она нам систематизировала страшные материалы для «Истории кабаков в России». Кто хочет знать правду для того, чтобы основательно судить, сколь сведущи некоторые нынешние газетные скорописцы, укоряющие евреев в распойстве русского народа, тот может найти в «Истории кабаков» драгоценные сведения. Там отобраны обстоятельные указания: кто именно главным образом был заинтересован в этом распойстве, и кто кому служил, и чем радел ему и на каком основании.

«Страсть к питве» на Руси была словно прирожденная: пьют крепко уже при Святославе и Ольге: при ней «седоша Древляне пити». Св. князь Владимир публично сознал, что «Руси есть веселие пити» и сам справлял тризны и братчины и нечестные пиры. Христианство, которое принял св. Владимир, не изменило его отношения к пиршествам. «Постави князь Владимир церковь в Василеве и сотвори праздник велик, варя 300 провор меду». Некоторые ученые полагают, что этой склонности самого князя к «почестным пирам» Русь в значительной степени обязана тем, что она не сделалась магометанскою. При Тохтамыше «русские упивахуся до великого пьяна». Со временем эту страсть к «питве» захотели было уничтожить – так, при Иване III народу было запрещено употреблять напитки; при его преемнике кн. Василии отгородили слободу «в наливках», где могли пить и гулять его «поплечники», т.е. сторонники и преданные слуги. Иван Грозный, взяв Казань, где был «ханский кабак», пожелал эксплуатировать русскую охоту к вину в целях государственного фиска, и в Московской Руси является «царев кабак», а «вольных винщиков» начинают преследовать и «казнить». Новою государственною операциею наряжены были править особые «кабацкие головы», а к самой торговле «во царевом кабаке» приставлены были особые продавцы – «крестные целовальнички», т.е. люди, клятвою и крестным целованием обязанные не только «верно и мерно продавать вино во царевом кабаке», но и «продавать его довольно» т.е. они обязаны были выпродавать вина как можно больше. Они имели долг и присягу об этом стараться и действительно всячески старались заставлять людей пить, как сказано, «для сбору денег на Государя и веру». Такой же смысл по существу имели контракты откупщиков с правительством в 28 великороссийских губерниях в откупное время.

В должность целовальников люди шли не всегда охотно, но часто подневольно. Должность эта была не из приятных, особенно для человека честного и мирного характера. Она представляла опасность с двух сторон: где народ был «распойлив», там он был и «буйлив», – и присяжных целовальников там бивали и даже совсем убивали, а государево вино выпивали бесплатно; в тех же местностях, где народ был «трезвен и обычаем смирен» или «вина за скудостью не пьют», – там целовальнику «не с кого было донять пропойных денег в государеву казну». И когда народ к учетному сроку не распил все вино, какое было положено продать в «цареве кабаке», то крестный целовальник являлся за то в ответе. Он приносил повинную и представлял в свое оправдание, что ему досталось продавать вино «в негожем месте меж плохих питухов». Нередко целовальник рассказывал, что «радея про государево добро, он тех плохих питухов на питье подвеселял, а кои упорно явились, тех не щадя и боем неволил».

Сначала народ и духовенство просили «снести царевы кабаки», потому что «подле государева кабака жить не мочно», но потом привыкли и перестали жаловаться.

Удивительно ли после этого, что люди, от природы склонные к пьянству, при таких порядках распились еще сильнее, а те, которым и не хотелось пить, стали прилежать сему делу, «заневолю плакав», чтобы только избежать «смертного боя».

Евреи во всей этой печальнейшей истории деморализации в нашем отечестве не имели никакой роли, и распойство русского народа совершилось без малейшего еврейского участия, при одной нравственной неразборчивости и неумелости государственных лиц, которые не нашли в государстве лучших статей дохода, как заимствованный у татар кабак.

* * *

Кто продолжал и довершил начатое целовальниками дело народного распойства и разорения, это тоже известно. Довершали разорительное дело кабака торговый «кулак» (см. поэму Никитина) и сельский «мироед» (см. Погосского); но оба они тоже прирожденные русские деятели, а не иноплеменники. Даже более того: и кулак, и мироед везде азартнее всех других идут против евреев. Еврей им неудобен, потому что он не так прост, чтобы даться в руки мироеду, и не так ленив, чтобы дать развиться при себе кулачничеству. Как человек подвижный и смышленый, еврей знает, как найти справу на мироеда, а как труженик, предпочитающий частый оборот высоте процента, – он мешает кулаку взять все в одни руки. Самый страшный из кулаков – «ссыпной кулак» в старинном, насиженном гнезде кулачества – в Орле недавно сознался, как ему вреден и противен еврей, и орловский кулак выжил еврея. Теперь он остался опять один на свободе от жидовской конкуренции и опять стал покупать хлеб у крестьян за что захочет…

Является вопрос: может ли быть страшен великорусскому крестьянству пришлец-еврей при таком сильном, цепком и бесцеремонном эксплуататоре, каковы кулак и мироед? Еврей может быть страшен только этим кулакам и мироедам и то в таком только разе, если этот пришлец в состоянии обмануть этих местных людей, бессовестных, крепких тонкой сметкой и способных не остановиться ни перед чем на свете. Но в этом можно сомневаться. Вспомним одно, что в целом мире ни у какого народа нет такой эпопеи обмана, как «Мертвые души», и не забудем характерного замечания того англичанина, который по прочтении поэмы Гоголя, сказал, «этот народ непобедим», ибо «такой плут, как Чичиков, ни в каком другом народе не мог родиться».

* * *

Остается все-таки факт, что евреи шинкуют. Это верно. Но пусть никто не подумает, что это весьма распространенное в еврействе занятие есть тоже и излюбленное занятие.

Совсем нет!

Еврей и пьянство между собой не ладят. Известно всем, что между евреями нет пьяниц, как между штундистами, молоканами и некоторыми другими из русских сектантов евангелического духа. Пьяный еврей несравненно реже даже, чем пьяный магометанин. Человеку трезвому противен самый вид пьяного, а докучная, бестолковая и часто безнравственная беседа пьяницы – омерзительна. Сносить целые дни на своих глазах такое безобразие за грошовую пользу может заставить только самая тяжелая нужда. Притом хмельной человек дерзок и буен, и от слов он легко переходит к драке, для которой поводом может служить самое ничтожное обстоятельство. Среди нескольких таких, вкупе собравшихся, пьяниц еврей нередко остается один… Положение его постоянно рискованно, а еврей жизнелюбив, – очень нежный отец, – он очень любит и жалеет своих бахеров. Почему же он все-таки сидит в кабаке? На это стоит ответить.

Еврей сидит в шинке по двум причинам : 1) потому, что при непомерной скученности евреев в черте их оседлости слишком сильна всякая торговая конкуренция на малые средства, и еврей хватается за все, за что только возможно. 2) Еврей шинкует потому, что он также любит производство, на которое более спроса. В местности, где живет еврей в России, всего более спроса на водку, и еврей является продавцом этого ходкого продукта. На книгу здесь спрос всего менее, и евреи книгами не торгуют, но в Варшаве, в Вильне и в Петербурге они торгуют и книгами. Их живой коммерческий смысл сейчас же везде прилаживается к спросу.

Двадцать лет тому назад евреи не издавали в России газет, но появился спрос на газеты, и сейчас же в Одессе нашелся еврей Рабинович, который явился с предложением своих услуг; теперь их есть уже несколько. Усмотрев в Киеве, сколь прибыльно дело от торговли изображениями святых, евреи занялись даже этим, по-видимому, совсем не подходящим для них издательством… Евреи – люди торговые, а не филантропы, и коммерческий склад их ума всегда стремится изыскать всевозможные средства тому, чтобы получить заработок посредством удовлетворения существующему или возникающему спросу. Где спрашивают только водку, там еврей тем и озабочен, чтобы подать водку. Ему нельзя здесь производить иные предметы, которых у него никто не потребует. Вот отчего еврей шинкует, – не без отвращения к этому делу.

Несколько лет тому назад евреям было запрещено держать шинки, но распоряжение это было отменено по представлениям акцизного ведомства, и отмена эта была необходимою, потому что местные крестьяне не хотели заниматься беспокойным и грязным шинкарским промыслом, а от того казне угрожал очень серьезный убыток.

Да и стоит ли хлопотать, чтобы не шинкарил еврей, а сидел вместо него орловский или калужский обирало-целовальник? Какая польза была бы от такой замены? Как еврей-шинкарь не может быть филантропом, точно так же никогда таковым не будет и православный кабатчик, – точно такой же, если не хуже, ростовщик и обирало…

Если стоит о чем в этом деле подумать, то это совсем о другом… Пока брак, крестины, похороны и всякое храмовое торжество – им же несть числа – у православных, будто как у язычников, только и «красны пьянством», мужик, прося в долг вина, жалобно стонет, что «ему без того нельзя помолиться», – то при жиде ли или православном кабатчике он все равно понесет в заклад шинкарю какую-нибудь нужную в хозяйстве вещь из тех, что в официальном языке удобно называется «крестьянскими излишками». Еврей и русский кабатчик одинаково примут заклад и возьмут проценты, – еврей несколько меньше, а православный – побольше.

Только и разницы.

Не лучше ли смотреть в другую сторону, где можно видеть кое-что наводящее на более плодотворные мысли.

Вот факт: где появляется штунда, или, как ее называют, «непитущая вера», там православный кабатчик сначала делает доносы, а потом бежит оттуда, ибо видит, что ему «тут уже делать нечего». Он нащупывает себе место среди людей более православных, а еврей-шинкарь, которому некуда отбежать от еретиков, бросает шинкарство и приспособляется заняться тем, что указывает ему запрос образующегося нового культа. Среди штундистов еврей часто начинает с того, что подвозит контрабандным путем для новых христиан русские Библии лондонской или венской печати (без апокрифов); или он открывает чайную, или, наконец, строит стодол с поместительною залою для собраний нововеров, любящих читать вместе слово Божие. Вообще еврей сейчас применяется и делает что-нибудь такое, что подходит к изменившимся условиям жизни окружающей его среды.

Словом, при первой возможности оставить это ремесло без потери выгод, еврей сейчас же спешит этим воспользоваться и является перед соседом-христианином с таким новым предложением, какого тот спросит. А пока дела в околице стоят так, что для всех всего милее водка, – до тех пор ненарушимо будет исполняться экономический закон: «каков спрос – таково и предложение».