Сказать, что Евтушенко – это наше все – язык не поворачивается. И не потому, что это не так. Это – Так! Нынешние реалии, однако, таковы, что далеко не все «россияне» знают, а кто это вообще такой – этот Евтушенко…. По некоторым другим людям, особенно по тем, кто постарше, поэт полоснул еще в 1961-м году, в своем бессмертном «Бабьем Яре»:

Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
Я всем антисемитам, как еврей.
И потому я – настоящий русский!

Шрамы от этих строк, судя по всему, кое у кого остались. А вместе с ними – «все понимающий», пристально-прищуренный взгляд, обращенный в прошлое, настоящее и будущее…

Также хватает у нас «интеллектуалов», из, казалось бы, противоположной среды, которые, в своих оценках творчества Евтушенко ориентируются на Нобелевского лауреата Иосифа Бродского, ненавидевшего «Евтуха» до тошноты, до безумия.

Но вот что писал через год после смерти Бродского его близкий друг и учитель Евгений Рейн: «Вот уже двести лет во все времена русскую поэзию представляет один Великий поэт. Так было в восемнадцатом веке, в девятнадцатом и в нашем двадцатом. Только у этого поэта разные имена. И это неразрывная цепь. Вдумаемся в последовательность: Державин – Пушкин – Лермонтов – Некрасов – Блок – Маяковский – Ахматова – Евтушенко. Это один-единственный поэт с разными лицами. Такова поэтическая судьба России».

* * *

Помню осень 1965-го года. В библиотеке Ростовского университета, куда я только что поступил, мне «по большому блату» обещали «дать на час» апрельский номер журнала «Юность», в котором была напечатана поэма Евгения Евтушенко «Братская ГЭС». Журнал «Юность» издавался миллионными тиражами. Но «достать» тот самый номер было немыслимо. Подписчики, опасаясь ухода журнала «налево», косяками шли на почту, не доверяя почтальонам. В библиотеках образовались очереди, сразу же наметился круг лиц, пользующихся «особым расположением» сотрудников абонементов и читальных залов. В этом круге оказался и я… И вот, заветный номер, обернутый в газету, наконец, у меня в руках. Иду в читальный зал, беру из свободного доступа какую-то книгу (кажется, один из томов Полного собрания сочинений Ленина), несколько секунд имитирую погружение в классика и, под его «прикрытием» начинаю читать «Юность». Можно не смотреть оглавление – страницы с поэмой зачитаны до дыр. Масса пометок – карандашом, синими, зелеными, красными чернилами. Восклицательные, вопросительные знаки, подчеркивания, короткие смачные «рецензии» и тут же – ответы на них…

Поэт в России – больше чем поэт…

Выйдя из библиотеки, понимаю, что, по существу, все прочитанное я невольно выучил наизусть. На эту особенность стихов Евтушенко я обратил внимание давно, когда впервые прочитал отрывки из его поэмы «Станция Зима»: с ними у меня произошла точно такая же история. Пытаюсь укоротить слишком длинную цитату и … не могу.

…Я ждал иного, нужного чего-то,
что обдало бы свежестью лицо,
когда я подошел к родным воротам
и повернул железное кольцо.
И, верно, сразу, с первых восклицаний:
"Приехал! - Женька! -
Ух, попробуй сладь!",
с объятий, поцелуев, с порицаний:
"А телеграмму ты не мог послать?",
с угрозы:
"Самовар сейчас раздуем!",
с перебираний -
сколько лет прошло! -
как я и ждал, развеялось раздумье,
и стало мне спокойно и светло.
И тетя Лиза, полная тревоги,
свое решенье вынесла, тверда:
"Тебе помыться надо бы с дороги,
а то я знаю эти поезда..."
Уже мелькали миски и ухваты,
уже во двор вытаскивали стол,
и между стрелок лука сизоватых
я, напевая, за водою брел.
Я наклонялся, песнею о Стеньке
колодец, детством пахнущий, будя,
и из колодца, стукаясь о стенки,
сверкая мокрой цепью, шла бадья...

А вскоре я, как видный гость московский,
среди расспросов, тостов, беготни,
в рубахе чистой, с влажною прической,
сидел в кругу сияющей родни.
Ослаб я для сибирских блюд могучих
и на обилье их взирал в тоске.
А тетя мне:
"Возьми еще огурчик.
И чем вы там питаетесь, в Москве?
Совсем не ешь! Ну просто - неприлично...
Возьми пельменей... Хочешь кабачка?"
А дядя:
"Что, привык небось к "столичной"?
А ну-ка, выпьем нашего "сучка"!

Давай, давай...
А все же, я сказал бы,
нехорошо уже с твоих-то лет!
И кто вас учит?
Э, смотри, чтоб залпом!
Ну, дай бог, не последнюю!
Привет!"

Мы пили и болтали оживленно,
шутили,
но когда сестренка вдруг
спросила, был ли в марте я в Колонном,
все как-то посерьезнели вокруг.

Заговорили о делах насущных,
которыми был полон этот год,
и о его событиях, несущих
немало размышлений и забот.
Отставил рюмку дядя мой Володя:
"Сейчас любой с философами схож.
Такое время.
Думают в народе.
Где, что и как - не сразу разберешь.

Выходит, что врачи-то невиновны?
За что же так обидели людей?
Скандал на всю Россию, безусловно,
а все, наверно, Берия-злодей..."

* * *

В одном из стихотворений о прожитых годах поэт написал:

Жизнь, ты бьёшь меня под вздох,
А не уложить.
До 73-х
Собираюсь жить.

Потом он переделал – до 83-х, до 93-х, а теперь появился еще один вариант:

Жизнь, ты бьёшь меня под вздох,
А не уложить.
Я до ста (для рифмы – трёх)
Собираюсь жить.

* * *

Россия, отвлекись на минуточку. Сегодня у твоего сына – День рождения. Юбилей.

Здоровья, Вам, дорогой Евгений Александрович! Вам и всем Вашим близким. Спасибо за все!

* * *

Р.Рождественскому
Кто были мы,
шестидесятники?
На гребне вала пенного
в двадцатом веке
как десантники
из двадцать первого.
И мы
без лестниц,
и без робости
на штурм отчаянно полезли,
вернув
отобранный при обыске
хрустальный башмачок
поэзии.
Давая звонкие пощёчины,
чтобы не дрыхнул,
современнику,
мы прорубили,
зарешеченное
окно
в Европу
и в Америку.
Мы для кого-то были "модными",
кого-то славой мы обидели,
но вас
мы сделали свободными,
сегодняшние оскорбители.
Пугали наши вкусы,
склонности
и то, что слишком забываемся,
а мы не умерли от скромности
и умирать не собираемся.
Пускай шипят, что мы бездарные,
продажные и лицемерные,
но всё равно мы -
легендарные,
оплёванные,
но - бессмертные!

Источник фото:
http://45parallel.net/evgeniy_evtushenko/